 |
|
|||||
|
|
СТАТУИ НЕ УМИРАЮТ Архитектура как застывшая музыка. «Нечеловеческая музыка» (Ленин, меломан из Смольного)
Нет прекрасной поверхности без ужасной глубины (Ницше) Очередное письмо другу-москалю (предыдущее – «Гимну – гимн!») вызвано тревогой: а осознает ли наш добрейший Президент до конца, с воплощением какой бесчеловечной идеи он сталкивается – теперь практически ежедневно? Приводим соответствующий фрагмент письма бывшего петербуржца - ныне гражданина Украины: ...Это во мне, Олег, вдруг заговорил трепетный поклонник бывшей столицы нашего с тобой бывшего общего Отечества. Трепетный и немного ревнивый – иначе не назвать чувство, с которым слушал я вырвавшиеся у тебя по телефону восторги по поводу облика столицы моей новой Родины. Никогда, должен признаться, этого не понимал. Ну, холмы, кресты, луковки церквей, «Знову цвітуть каштани» (хотя, соглашаюсь, песни про Киев и в самом деле чудесные – но ведь это все от мелоса, а не от архитектуры). Почему, скажи на милость, в историческом центре города прямо на улицах должны расти деревья? На улицах – предписано быть лишь домам и камням, всякую же зелень, желательно – с легким чахоточным налетом, надлежит собрать, построить и препроводить под конвоем в концентрационные сады и садики, как-то: Летний, Михайловский, Катькин и больше оттуда ни под каким видом не выпускать! А что в Киеве? Где прямые линии? Где регулярство? Никакого, понимаешь, регулярства, один бардак древнерусско-, виноват: украинско-советский. А Майдан Незалежності? Ты уже мог видеть это чудо после реконструкции, «главную площадь страны». Не будем грешить на все советское – при Сталине и Брежневе, может, и не возводили шедевров, но ведь и до такой трансцендентной безвкусицы, кажется, не опускались (хотя многоэтажка на Владимирской, напротив Нацоперы – это «жах!», стоит прибить там табличку с фамилией автора проекта). Помню, когда был маленький, ходил босиком (если быть точным – ездил на трамвае босиком) в школу и, доехав, учил там стишок одного украинского советского классика: «На майдані коло церкви революція гуде. Хай чабан, – усі гукнули, – за отамана буде!» (ми говорили: «коло бані»). Был бы классик живой, написал бы: «Хай Цер'телі, – всі гукнули, – за Растреллі нам буде!». Впрочем, Церетели здесь имя нарицательное – фамилию майдановского лабуха закатали в гранит… Впрочем, к чести киевлян, никто такого не гукав. Напротив, и солидные архитекторы, и несолидные интеллигенты, и простые обыватели дружно вопияли к небесам, попустившим так жестоко испохабить по-своему красивый город. Но тщетно, и проект, о котором, кроме его создателей, никто доброго слова не сказал, был приведен в исполнение. Точнее – проекта-то и не было вовсе: мэр Омельченко начал судорожно раскапывать Майдан во время политического кризиса 2000-2001 года, чтобы потеснить первый в этом тысячелетии палаточный городок в центре Киева. А теперь скажи – возможно ли такое в Питере? Нет, я не о людях, принимающих решения, не о «начальстве». Киевский городской голова смотрится бесконечно привлекательнее петербургского губернатора. Пан Омельченко – по виду крестьянский сын, что-то угадывается в нем здоровое и правильное. Г-жа Матвиенко, правда, с виду дочь еще более крестьянская, только вот угадывается в сей уроженке земли украинской… ну, скажем так, порочное. Хотя и здоровое. Ну ладно, Бог с ними, я отвлекаюсь от унылой эмпирии - в этом плане теперь возможно все и везде, вплоть до египетских пирамид на Дворцовой (в начале 90-х какие-то новые или не очень русские задумали отгрохать на Васильевском «Башню Петра Великого», «этажов» эдак в тридцать: «А че, пацаны, в натуре, все будет классно. Вон, в Париже, тоже поначалу шумели – а привыкли ведь к новой своей башне, и вы привыкнете». Дмитрий Сергеевич Лихачев был еще с нами, возвысил голос, не молчали и другие – варвары притихли. Надолго ли?). Так вот, переношусь в сферу метафизического – речь пойдет об «идее» города, той самой, платоновской. И тут ты согласишься: помыслить такое об идее Петербурга невозможно, Майдан Незалежності в центре Питера в строгом смысле «умонепостигаем». Спрошу тебя еще, как профессионального историка философии, и спрошу в лоб – а существует ли вообще платоновская идея Киева, Москвы, Парижа? (Здесь и далее я беру «идею» как вечную, неизменную и неподвижную, софистику же «Софиста», гиперкритически негодуя, отвергаю). Если да, то как она допустила Майдан Незалежності, шедевры Церетели, Новый Арбат, Наполеона III, срывшего старый Париж почти наполовину? Вспомни затасканное, но по-прежнему точное – «Петербургский миф». А теперь представь – «миф» киевский, московский, парижский. Смешно! Какой тут в біса «миф» – здесь все человеческое, слишком человеческое. Нет, я вовсе не хочу сказать, будто Киев или Москва хуже Петербурга. Напротив, сколько в них (и с каждым годом все больше) буржуазной красивости, бюргерской ухоженности, новорусского приятства! А в Питере – штукатурка валится, лет еще 7-8 назад, свернув по неосторожности с Невского, трудно было понять, а когда же, собственно, кончилась блокада? С тех пор, конечно, многое изменилось к лучшему. В общем, названные города лучше, удобнее, приятнее, гуманнее Питера, и жить следует именно там. Петербург же – переходим к главному – это другое. Город сей есть жестокий символ абсолютной красоты, беспощадная ее метафора, не построенная, но явленная застывшему от ужаса человечеству, дабы втолковать ему раз и навсегда, что прекрасное, в предельном своем выражении, в идее, есть нечто бесконечно чуждое, враждебное, в лучшем случае – внеположное «живой», нормальной жизни, всему «человеческому». Какой еще город буквально с колыбели был до такой степени погружен в атмосферу ужаса, холода, принуждения, нечеловеческой жути? Какой еще из великих городов мира в последние три века столько мучил других и, о чем нередко забывают его ненавистники, столько страдал сам? И это всего за триста лет, возраст, если сравнить с Киевом, Москвой, Римом, Парижем, Галичем или Черниговом, даже не подростковый. Не стану (хотя, как щирий хохол, мог бы – ведь нам положено ненавидеть этот город сильнее, чем Москву и Варшаву вместе взятые) пенять тебе, москалю, «казацкими косточками» – дело прошлое. Вспомни лучше Ваше Все: «Здесь будет город заложен Назло надменному соседу» (Маленькое лирическое отступление: Летом, кажется, 1999 г. заурядная троллейбусная остановка на Московском проспекте встретила меня чеканным: «Люблю тебя, Петра творенье, /Люблю твой строгий, стройный вид! /Невы державное теченье, /Береговой ее гранит». Никому, однако, не пришло в голову скромно приписать внизу, из того же стихотворца, так мило рифмовавшего «Мери» и «двери»: «Город пышный, город бедный, /Дух неволи, стройный вид, /Свод небес зелено-бледный, /Скука, холод и гранит»). Так вот: Если бы только соседу «назло»! – Назло природе, истории, здравому смыслу, простой гуманности – назло всему и всем! У Мицкевича читаем (цит. по нетвердой памяти): «Рим создан человеческой рукою. Венеция богами создана… Но Петербург построил Сатана.» Так же мыслил и русский мужик, мгновенно распознавший в царе Антихриста. Ошибались они только в том, что, оставаясь в рамках традиционной христианской оппозиции «божественное-дьявольское», вкладывали в понятие Сатаны, Антихриста односторонне-отрицательный смысл и при этом чрезмерно акцентировали роль царя. Здесь же мы имеем дело с некоей высшей силой, стоящей по ту сторону Добра и Зла, над богами, превыше Ума и Души – то самое Гераклитово дитя, ткнувшее перстом Петра в финское болото. Почему туда? – А «нипочему», просто так, дух дышит, где хочет. В самом деле, можно ли приписывать создание Петербурга (речь идет, разумеется, о метафизической атрибуции) Петру, Меншикову, Елизавете, Екатерине – всем этим палачам, охальникам, казнокрадам, содомитам, возрыдавшим царственным шлюхам? Или даже Трезини, Растрелли, Росси, Кваренги, Ринальди и примкнувшему к ним Штакеншнейдеру? Все это лишь слепые орудия столь же слепой, но всезрящей силы. Как и тот же Меньшиков, разнесший в 1708 году до тла нашу казацкую столицу Батурин, – не столько инициатор, сколько «мелкий бес во плоти», резвящийся с разрешения Верховного Баламута, не «просекая» глубинной сути своих деяний. И ведь не одна тетка-Малороссия – сама матушка-Россия лет двести люто ненавидела своего нежеланного гранитного сына. Думать об аборте изнасилованной России не приходилось: больно крут был (земной) отец Града, где «казематы цвета мяса» (если и не точно цитирую, то все равно из Волошина), - все равно заставил бы рожать. Ненавидела и против воли, ужасаясь, восхищалась. Что-то похожее на запоздалую любовь, неотделимую, впрочем, от застарелой ненависти, пришло не в XVIII или XIX, но лишь в Серебряном веке. Перечти «Петербург» Анненского – если бы не убоялся святотатства, поставил бы эти стихи на первое место в Петербургиане, выше «Медного всадника». Там, при надлежащей экзегезе, ты увидишь то, о чем прочел здесь: «Ни кремлей, ни чудес, ни святынь, / Ни мирАжей, ни слез, ни улыбки…» – Истинно так! Ничего человеческого, льстящего человеку, снисходящего до него, родного ему, близкого – «…Только камни из мерзлых пустынь, / Да сознанье проклятой ошибки.» «Ошибка», понятно, не в славянофильском смысле, здесь это лишь первый, экзотерический план. Идея-миф Петербурга выше вульгарного противопоставления «Россия-Запад», и глубоко заблуждаются те, кто в пику «купеческой Москве» называют Петербург не русским, но «европейским» или даже «космополитическим» городом. Космополитичен, наверное, Нью-Йорк, а «спор» Москвы с Петербургом есть печальное недоразумение (до появления настоящего письма - отчасти извинительное). О чем, а главное – на какой почве им спорить, ведь метафизически они никак не соприкасаются?! Москва – город сугубо нормальный, выросший, как и положено всему живому, из земли, а не свалившийся с неба на голову убогому чухонцу; как и подобает нормальному, крепко впаянному в историю городу, год его основания неведом, а известна лишь дата какого-то там «первого упоминания в летописи», да и основания в петербургском смысле здесь быть не могло – было простое возникновение, зарождение, медленное и спонтанное. Город всеядный, развивающийся, небрезгливый, отзывчивый, как женщина, как сам народ русский, к прелестям глобализации, ко всевозможному прогрессу – как мило превращается он, ведомый Лужковым и Церетели, в помесь Нью-Йорка с Пекином и еще черт знает с чем! Ему бы спорить с Киевом, кто из них законная мать городов русских, а кто – приблудившаяся из муромских лесов мачеха; опять же, с Казанью повод для базара найдется. Вспомни чудесную песню: «Як тебе не любити, Києве мій?» или баратынское: «Как не любить родной Москвы?» А теперь произнеси для опыта: «Как не любить родного Петербурга?» – сразу чувствуется невыносимо слащавая фальшь, которой в первых двух вопросительных признаниях нет и в помине. Да и сам эпитет «родной» применительно к субстанциально безродному Питеру, выраставшему без материнской ласки, но с вечно матерящимся отцом, кажется по меньшей мере неуместным. Нет у него семьи – сирота, вселенский подкидыш, нелюбимый найденыш, имперский заморыш… Заморыш, значит. Но все это, как ты понимаешь, не предполагает никаких сострадательно-сентиментальных интонаций. «Безродный»? – Ну и что? Ему, Петербургу, как мифу-идее, все равно. Он ведь – в этом смысле – не от мира сего; в мире же сем, как метафора, он мог явиться где угодно. Не повороти Петр с юга на север, продолжай рубить «окна» на Азовском и Черном морях, стоял бы теперь Петербург где-нибудь на месте г.Бердянска Запорожской области Незалежної України (чуднО; – а ведь так!), а я соответственно жительствовал бы в каком-нибудь Царскодетском Селе или в Павловске и любовался не заводскими трубами, а фонтанами да статуЯми. Не получилось. Немного досадно… А все Гераклитов мальчонка, сыгравший в домино! Или вот еще. Вспомни заклинания ЮНЕСКО, собиравшей средства на спасение Южного Петербурга, – «Венеция принадлежит человечеству!». Все верно: милая, детская игрушка, и повзрослевшему человечеству грех ее ломать или выбрасывать – нужно сохранить, сберечь для детишек и внучат. Но принадлежит ли человечеству Северная Венеция? И причем тут вообще ваше «человечество»?! Скажем прямо и не откроем при этом великой тайны: Петербург изначально бесчеловечен. Это, конечно, не оценочное определение по шкале «хороший-плохой», а простой термин без малейших эмоциональных коннотаций. Он бес-человечен, не а-, но вне-морален, как высшая красота, как греческая статуя, и с позиций прикладного, кухонного гуманизма к нему не подступиться. Люди здесь – лишние, 5 000 000 неубранных вовремя декораций, и белая ночь (отвлекаемся от бредущих по улицам пьяненьких туземцев, подгулявших финских туристов, а уж тем более всякого «романтического» сюсюканья на сей счет) и есть настоящий Петербург, точнее его подлинная идея-миф, данная нам в ощущении. Первый – и величайший – из моих предшественников на тяжком пути постижения тайны этого города, простая русская баба царица Авдотья, что называется, сходу сочинила для него эпиграф: «Быть пусту месту сему!» Все так, только опять же, не следует толковать это слишком по-человечески, как физическую смерть, наводнение, (Не в обиду феминисткам. И феминистам. Нужно ли доказывать, что З.Гиппиус в своем звонком и эффектном, но по сравнению с «Петербургом» Анненского слишком плакатно-истерично-бабьем «Петербурге» осталась на уровне экзотерики?: «Ты утонешь в тине черной, /Проклятый город, Божий враг! /И червь болотный, червь упорный / Изъест твой каменный костяк»), войну, осаду, голод – статуи не умирают. Еще один из предтеч, некий мудрый старик (жаль, забыл, как звали), вспоминал, что никогда этот город не был так пронзительно прекрасен, как в январе 44-го, после снятия блокады (o том же, хотя немного по-другому, у вернувшейся из Ташкента Ахматовой: «Страшный призрак, притворяющийся моим городом»). В самом деле, людей, кошек и собак не осталось. (Люди, строго говоря, были: 560 000 в январе 1944г. против 3 193 000 перед войной. С кошками тоже не все так однозначно. Александр Пантелеев посетил 18 января 1944г. рынок (надо полагать, черный) близ улицы Восстания: 1 кг хлеба – 50-60 р., 0,5 л водки – 300-350 р., «Беломор» – 30 р.; «котенок стоил 500 рублей, всем хотелось иметь котенка» (цит. по Гаррисон Солсбери. «900 дней. Блокада Ленинграда», М., 1996, с.572) Так вот, ничего лишнего – осталось черное и белое, сатанинская чистота линий, Нева и Небо – словом, «пустота», праздник для эстета. Некоторые такие эстеты, из не доживших или доживающих на чужбине, заранее это торжество предчувствовали, например: «Кто посетил Петербург в эти страшные, смертные годы 1918-1920, тот видел, как вечность проступает сквозь тление… В городе, осиянном небывалыми зорями, остались одни дворцы и призраки. Истлевающая золотом Венеция и вечный Рим бледнеют перед величием умирающего Петербурга» (Г.Федотов). Или «Петербург стал величествен. Вместе с вывесками с него словно сползла вся лишняя пестрота… Есть люди, которые в гробу хорошеют: так, кажется, было с Пушкиным. Несомненно, так было с Петербургом. Эта красота – временная, минутная. За нею следует страшное безобразие распада. Но в созерцании ее есть невыразимое, щемящее наслаждение» (В.Ходасевич). А может, Авдотьино проклятие сбудется так, как привиделось это полтора века спустя другому визионеру: «А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли вместе с ним и весь этот гнилой, склизкий город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» Еще через несколько десятилетий глагол «уйдет» переменил время на прошедшее, а фамилия автора цитированных строк – чего не бывает в фантастическом городе! – под женским пером вдруг обратилась в обыкновенное прилагательное: «И царицей Авдотьей заклятый, /Достоевский и бесноватый, /Город в свой уходил туман.» Не умрет, а «уйдет», как пришел незваный, так и уйдет никем не гонимый… Или уже уходит? Кстати, ты давно был в Питере? Тогда садись в поезд и езжай навстречу Радищеву. Потом загляни на Невский, ну хотя бы из Публички, стонов не слушай – их нет: все благоденствует и процветает, – а посмотри налево. Увидишь, как это теперь называется по-русски, рекламную растяжку, на ней же начертано что-нибудь вроде (цит. по печальной памяти): «Покупайте итальянскую сантехнику!» Чуть дальше: «К нам едет Меладзе!» Невольно задумаешься: уж не на флорентийском ли унитазе мчит к берегам Невы сладкогласый певец? А потом спросишь себя, похолодев: А где же Она?! Где Игла, зарифмованная, мнится, еще в платоновском царстве идей, до восхода Солнца Русской Поэзии, со словом Светла? Успокойся, друг – Игла на месте, несколько лет назад кораблик даже подновили. Просто убогие чухонцы (ныне в подавляющем большинстве – восточные славянцы) больше не хотят, чтобы она была видна с каждой точки Невского. Не «хочут». И таким вот манером мстят своему городу. Не будем их за это строго судить: за триста лет натерпелись они от него всякого. Другое дело, что сам способ мщения можно было избрать более, что ли, честный и благородный, конгениальный предмету. Ну, вызвать на дуэль, или взять и затопить, или разрушить, стереть с лица земного Проклятый город, а самим удалиться в теплые края, оставив на прежнем месте, как им уже подсказывали, что-то одно «для красы». Так нет же, шкодят исподтишка, мелко и похабно. Здраво рассуждая, в блаженную эпоху «рыночной экономики», «победившей демократии», «всеобщей политкорректности», беспощадного «возрождения всяческой духовности», и прочей торжествующей, переставшей себя стесняться попсы, о какой Ортега-и-Гассет даже и не «мечтал», ожидать чего-то другого было бы наивно. А все равно обидно. Не так он должен уходить, не так. Многое в этом эссе покажется, вероятно, преувеличением («Преувеличение – ложь честных людей», Ж. де Местр), даже если держаться одной топонимики. Как, к примеру, объяснить существование рядом с бездушно нумерованными «линиями» («Будет и на нашей линии праздник!» – из южновасилеостровского фольклора. Некоторыми, впрочем, приписывается Бродскому) и гвардейскими «ротами» вместо улиц и с Полицейским мостом – Поцелуева моста или Лебяжьей Канавки? Или («зацени» – подыскиваю доводы для оппонентов) как истолковать, если не ошибаюсь, уникальный в истории городских названий факт – наличие у (бесчеловечного!) города второго, неофициального имени – «Питер»? Причем заметь: речь идет об имени в строгом смысле слова, а не о каком-то эпитете, «красивом», шутливом, в общем придуманном грамотеями выражении вроде Вечный Город, Первопрестольная, Мать Городов Русских, Северная Пальмира, то есть не о литературщине из туристических проспектов, в живой речи нормальных людей никогда не употребляемой, разве что с иронией или по большим юбилеям. Здесь же – полная аналогия со вторым, уменьшительным (и часто ласкательным) именем живого человека: Александр-Саша, Ричард-Дик, Прасковья-Параша - Петербург–Петроград–Ленинград–Петербург–2 (это просто эстетическая беда, когда наши современники употребляют полное, парадное имя города в таких, к примеру, контекстах: «Системы канализации и утилизации мусора Санкт-Петербурга нуждаются в капитальном ремонте и реорганизации») - и неизменяемый, как наречие – Питер. Откуда это в нем? Такое человеческое, даже интимное, щемяще-трогательное и ведь совсем не фальшивое – так бы, кажется, взял и погладил, как… правильно, как того котенка. И что это вообще? Отчаянное, бессознательное усилие избыть свое – избывное ли? – бесчеловечие? Как примирить статуи, которые не умирают – не умирают потому, что родились мертвыми? – и 500-рублевого котенка с улицы Восстания? Как выразить в слове их нераздельность и неслиянность? Смирюсь перед тайной: диалектика Петербургского мифа в последних ее глубинах недоступна моему уму. …А ты говоришь: мол, приехал Ющенко к гости к коренному питерцу Путину, поговорили «на двоих» – глядишь, и в России что-то будет по-людски. Тут замешаны такие причины капитального свойства, что ждать сиюминутных последствий – «низ наивности». Твой старинный друг Василь АЛЕКСЕЕНКО, простой потомок запорожского казака P.S. Великорусским же шовинистам ингерманландского извода, буде таковые, взглянув на эту подпись, станут снисходительно улыбаться, строго укажу: А.С.Пушкин, Н.В.Гоголь и даже П.А.Романов тоже не были коренными петербуржцами, - и ничего.
|
|
Ввиду резко участившихся контактов президентов Ющенко и Путина и связанных с этим «факторов риска», «Обком» решил взглянуть на среду преимущественного обитания российского лидера под «архитектурно-метафизическим» углом зрения (речь не о малых архитектурных формам типа «сортир», где ВВП собирался чинить «мочилово»). Итак, откуда есть пошел след Путина?...
|
Перепечатка, копирование или воспроизведение информации, содержащей ссылку 
|
|